Сапфировый волк - Валерия Горбачева

Постепенно привыкая к темноте и различая неясные очертания находящихся вокруг меня предметов, я чувствую, как ужас холодной волной накрывает меня. Я в самолете. В упавшем самолете. Мысли беспорядочно мечутся, перебиваемые обрывками воспоминаний, какими-то яркими и бессмысленно красивыми картинками, всплывающими в памяти независимо от моего желания. Усилием воли я стараюсь упорядочить поток всей этой чехарды, но у меня ничего не получается. Более того, я чувствую, как леденеют ноги и кончики пальцев на руках. Удушливый холод распространяется откуда-то из глубин мозга. Каким-то отдельным, отстраненным кусочком своего сознания я отмечаю несоответствие своих ощущений: холод, идущий от головы начинается с ног. Это паника. Я осознаю это внезапно, как будто кто-то произнес ужасные слова вслух четко и внятно, как плохо слышащему или слабоумному. Я не слабоумная. От обиды мозг начинает работать четко, по привычке придумывая с ходу какие-нибудь (все равно какие!) объяснения происходящему. Я сплю, и мне все это снится. Сон мне не нравится, сейчас я ущипну себя и проснусь. Сейчас. С трудом вытаскивая руку из-под чего-то мягкого, но очень тяжелого, я сильно впиваюсь ногтями в свое плечо. Больно. Очень больно. Значит это не сон. Увы! Ладно, тогда это… опять холод. Он поднимается все выше. Спокойно, спокойно. Нужно попробовать встать. Сосредоточившись на этой цели, я перестаю придумывать объяснения происходящему, и только где-то далеко вскользь промелькнуло мимолетное сожаление «а какой был день!».

То ли глаза мои привыкли к темноте, то ли светлеет, но я уже четко вижу все вокруг. И от того, что я вижу, меня снова охватывает ужас. Нет, теперь это не паника, не отчаяние, а именно ужас. Разрушенный покореженный разорванный самолет, вывороченные кресла, свисающие обрывки каких-то лент, проводов, лохмотья тканей и каких-то незнакомых материалов. И тела. Неправдоподобно мертвые тела. Их много. Слишком много. Как в кошмарном сне или голливудском боевике. Выбраться, нужно скорее выбраться отсюда. И я начинаю движение. Мне кажется, что я должна бежать быстро, но это почему-то не так. Я продвигаюсь по разоренному самолету медленно, плавно, и как будто бы осторожно, но, тем не менее, постоянно натыкаюсь на какие-то предметы, перевернутые кресла, расстегнутые сумки. Наступаю на одеяла, куртки, пакеты и стекла. Я стараюсь не смотреть по сторонам, но все равно боковым, задним, внутренним зрением я вижу мертвые тела. Много мертвых тел. Меня удивляет, что мало крови. Это мое удивление приводит меня в некоторое замешательство. Я как будто смотрю фильм. Ведь находясь по другую сторону экрана можно критиковать, удивляться и так легко отмечать неправдоподобность увиденных кадров. Может, я все-таки сплю? На этой конструктивной и довольно оптимистической мысли я наконец вываливаюсь из самолета, и в лицо мне ударяет свежий воздух. Воздух, наполненный запахами незнакомых трав, ароматом чужих цветов и немного отдающий гарью. Интересно, во сне запахи чувствуются? Опустившись на землю, я пытаюсь сосредоточиться, но у меня ничего не выходит. Мысли опять скачут, в голове крутится дурацкий вопрос о запахах, сменяющийся яркими картинками из далекой теплой осени. Голова кружится, к горлу подкатывает тошнота. Наваливается тяжелое чувство приближающегося безумия. Страх, отчаяние, беспомощность и как выход из всего этого – слезы. Безудержные, горячие, сумасшедшие… и спасающие от сумасшествия.

Я не знаю, сколько времени прошло, но слезы все-таки закончились. Конечно, не вдруг, и не сразу, какое-то время я еще всхлипываю, и тру глаза рукой, но как говорится «все проходит, и это пройдет». Вообще-то я замечала и раньше, что эта известная, банальная до оскомины фраза, помогает мне как заклинание. Как только она непроизвольно всплывает в моей памяти, тут же силы возвращаются ко мне. Не знаю, на других это может и не действует, но в себе я уверена. Это моя молитва. Итак, все проходит, и слезы прошли, но что делать дальше? Честно говоря, я знаю, что должна делать, но что-то детское или женское во мне противится этому моему знанию. Я не хочу возвращаться в самолет. Я знаю, что должна посмотреть, может быть, там есть раненые, и им нужна моя помощь, а даже если и нет, все равно, я должна туда пойти – посмотреть еду, воду, мобильные телефоны… хотя какие к черту телефоны, здесь наверняка нет – как это называется? – а, кажется, зона покрытия. Здесь нет зоны покрытия. Боже мой, как мне сейчас не хватает рядом моего мужа! Там, в другой жизни, мне все время казалось, что я сама принимаю все решения, а он только одобряет и помогает мне. Оказывается, что без него я не могу ничего решить. Ну, решить, положим, смогу, а вот сделать… Ты должна, малышка. Эти слова он всегда говорит мне, когда я сомневаюсь или боюсь или не хочу. Глубоко вздохнув, я встаю. В голове крутится какой-то вопрос. Он мешает мне, я не могу понять и сформулировать его и пытаюсь отвлечься, оглядываясь вокруг. Незнакомый, чужой лес окружает меня. Диковинные деревья, экзотические лианы, какие-то чужие кусты. Кажется, это называется не лес, это называется джунгли. Где я? Интересно, этот вопрос крутился в моей голове? – нет, не этот, что-то другое. По большому счету мне все равно где я. Надо идти в самолет.

Внутри самолета ничего не изменилось и даже беглого взгляда хватает, чтобы понять – моя помощь никому не нужна, но я все равно подхожу ближе, наклоняясь, чтобы убедиться в этом. Я двигаюсь медленно, наблюдая за собой как бы со стороны, и опять удивляюсь как мало крови. Пробираясь между обломками, телами, проводами, я вдруг неожиданно вспоминаю, что еще не была в кабине пилотов. Ощущая странное слабое чувство надежды, я почти бегу, насколько это возможно в разрушенном салоне, в нос самолета и резко толкаю дверь кабины – закрыто! Начиная биться, дергать, стучать я уже почти уверена, что там за дверью есть уцелевшие, и бьюсь с утроенной силой. Дверь поддается неожиданно, и я застываю на пороге. Живых нет. Знакомый холод начинает свое неумолимое движение из глубины моего сознания. Главная опасность в любой ситуации – паника. Опять я слышу внятный и четкий голос, идущий тоже из глубины сознания. Или подсознания? Что сильнее действует в экстремальной ситуации – сознание или подсознание? Что заложено в подсознании – страх или чувство самосохранения? Привычка анализировать любое явление снова спасает меня. Некоторое время я просто думаю об особенностях человеческой психики, а потом понимаю, что жутко хочу пить. Такая проза заставляет меня действовать. Я ищу воду и что-нибудь поесть, перебирая распотрошенные сумки и какие-то шкафчики в кухне самолета и откладывая все, что еще годно в пищу. Натыкаясь на мобильные телефоны, каждый раз я пробую набрать какой-нибудь номер. Совершенно бесполезно, но я продолжаю набирать, в надежде, что чей-нибудь телефон или сеть окажутся достаточно сильными. Вечереет, и я с ужасом думаю о предстоящей ночи. Мне отчетливо представляются дикие звери, собирающиеся на запах человеческой беды, ядовитые змеи, заползающие в разрушенный самолет под покровом темноты… Страх подсказывает решение. Наиболее уцелевшая часть самолета – это кабина пилотов, там даже дверь сохранилась, и окна, в общем-то, целы, хоть и покрыты мелкой сетью трещин. Остаток вечера и даже часть ночи я перетаскиваю тела пилотов из кабины в салон, а уцелевшие продукты и воду – в кабину. Плотно закрыв дверь и забаррикадировав на всякий случай треснувшие окна какими-то планшетами, я опускаюсь в кресло и тут же проваливаюсь в темноту.

Мягкое, почти ласковое прикосновение кошачьих лап, тихое урчание над ухом – обычное утро рабочего дня. Я не просто просыпаюсь – я вскакиваю с кровати, чувствуя, что снова близка к помешательству. Я дома. Сон? Реальность? Хорошо помню разрушенный самолет и все свои ощущения. Слишком хорошо. Медленно поворачиваю голову, чтобы посмотреть на плечо – небольшие царапины видны не очень отчетливо, но они есть. Не понимаю, ничего не понимаю. Я снова ложусь в кровать и закрываю глаза. Голова работает четко, уснуть мне не удастся, это ясно. Ладно, тогда просто подумаем. На всякий случай я, слегка приоткрыв глаза, убеждаюсь, что действительно дома, и, успокаиваясь, продолжаю думать. Итак, я дома. Это хорошо. Интересно, отмечаю я мимоходом, но той ликующей радости, что была прошлым утром, нет и в помине. Наоборот, тревога, как напоминание о самолете, никак не хочет оставлять меня. Ну да ладно, по крайней мере, здесь-то пока все спокойно, мне ничего конкретно не угрожает, и есть время, чтобы попробовать решить, сейчас сон или все-таки реальность. Щипать плечо я не стану, как выяснилось, это не помогает. Мне, по крайней мере. Но больше почему-то я ничего придумать не могу – мои рассуждения, даже не начавшись, зашли в тупик. Ну и пусть. Зато я дома. А это означает, что надо вставать и идти на работу. Я пытаюсь поднять себе настроение, включив радио, и приготовив себе вкусный тост, но получается неважно, и почти не поев, наскоро вытянув из шкафа первый попавшийся свитер, я выхожу из дома.